* * *
Еще хожу и говорю,
на голос отвечает голос,
из электрички тонкую зарю –
вот эту – я увижу ли еще раз?
Какую глупость совершить могу:
так втрогаться в стеклянно-пыльный
пейзаж, что говорить: я избегу
тоски грядущей, непосильной,
и не завидую не любящему жизнь.
Но я уже не верю
словам, которые произнеслись.
Мы – жаркие, вседышащие звери
и ничего не избежим.
Тем ненасытней потрясенье,
когда в вагоне в тридцать тел дрожим
и дышим сумерками воскресенья.
* * *
I’m still alive: I walk and talk,
my voice speaks up, and voices answer.
Despite it all, the question:
the sunset on my train ride home–
that skinny line–the one right here:
who says I’ll live to see another?
To get absorbed–caught up–in this
dusty-train-window-pane landscape–
that I could say: I love all this so much
that I’ll be spared regrets when I am old,
as difficult as it will be–I do not envy
those who forgot how to love life.
What silliness, though! At this point
I do not trust words spoken.
We’re animals, all of us. Hot-blooded. Breathing all
the things around us–omni-breathing–
and can’t escape. It’s all the more astonishing
when we all tremble in the train car, thirty bodies
as one, and breathe this Sunday’s twilight.
В Блумингтоне
Не слишком красивая пара
целуется у окна,
короткие пальцы пожара
любовного на затылке его она.
Между губами розовый
бами язык, несомненно
они взаимно и постепенно
влажнеют у шторы розовой.
Над ними прогноз погоды
дают по трубе,
там движутся небосводы,
любовного на затылке его тебе.
Он крупно легко зевает,
она встает в туалет,
он ее направляет
шлепком, несколько лет
проходит, за ней проходит
он в туалет,
они взаимно и постепенно находят
губы друг друга. Падает свет.
Закатывается под стол. Едва ли
найдешь его. Сытые,
они покидают, и я едва ли
хотел бы видеть их сном убитые.
1999
Bloomington
A not-so-beautiful couple
kissing by the window.
The short fingers of fire grapple
with love on the back of his hairdo.
Between their lips pink
ips there is tongue, most probably,
as they mutually and slowly
moisten by the curtain so pink.
Above them the weather forecast
pours down a pipe so blue,
where heavens travel first-class
love’s forecast on the back of his head for you.
He yawns bigly and lightly. She gets up
to use the little girls’
room, he guides her forth with a slap,
several years pass
before he follows her
to the bathroom where they
mutually and slowly look for
each other’s lips. Light fades
and falls under the table and rolls away.
Who can tell when it will be found? Well-fed,
they are leaving, and I can’t say
I’d want to watch them sleep like the dead.
1999
***
О, вечереет, чернеет, звереет река,
рвёт свои когти отсюда, болят берега,
осень за горло берёт и сжимает рука,
пуст гардероб, ни единого в нём номерка.
О, вечереет, сыреет платформа, сорит
урнами праха, короткие смерчи творит,
курит кассир, с пассажиркою поздней острит,
улица имя теряет, становится стрит.
Я на другом полушарии шарю, ища
центы, в обширных, как скука, провалах плаща,
эта страна мне не в пору, с другого плеча,
впрочем, без разницы, если сказать сгоряча.
Разве, поверхность почище, но тот же подбой,
та же истерика поезда, я не слепой,
лучше не быть совершенно, чем быть не с тобой.
Жизнь – это крах философии. Самой. Любой.
То ли в окне, как в прорехе осеннего дня,
дремлет старик, прохудившийся корпус креня,
то ли ребёнка замучила скрипкой родня,
то ли захлопнулась дверь и не стало меня.
***
O the fall day is dying, it’s crying, the river is growing wild,
Get away from here, says the river, a hurting child,
a hand squeezes the fall’s throat with all its might,
and the stage is empty, the play is done for the night.
O the fall day is dying, the platform is flying in sleet,
ashes in trash cans, trash tornadoes swirl at my feet,
the cashier smokes, jokes with the tired girl he meets,
my ooleetza loses its name and becomes a street.
This hemisphere is where I poke around for nickels
in my jacket’s collapses as big as boredom. Someone else
gave me this country, it is too big on me, too second-hand,
but it’s all the same to me—I’d say in the heat of the moment.
Sure, the surface is cleaner, but underneath, it is lined
with that same screaming fit of the train, I am not blind,
if I can’t be with you, I want to get off this ride.
Life is the bane of philosophy. Any philosophy. Of every kind.
Is it all a mirage, a window, a gap in an October day,
a napping old man keeling over, lurching his leaky frame,
or a child tortured by the violin his family made him play?
Or a door slammed shut, and there was no more me today.
Vladimir Gandelsman is the 2011 recipient of the highest award for poetry, the Moscow Reckoning Prize. He was born in 1948 in Leningrad, and has been living in the New York area and St. Petersburg since 1990. Gandelsman is the author of eighteen poetry collections and two volumes of collected works, as well as numerous translations of British and American poets into Russian.
Andrew Janco is a digital scholarship librarian at Haverford College. With Olga Livshin, he has translated a number of Russian and Ukrainian poets. His translations are published in Contemporary Russian Poetry: An Anthology, Words for War: New Poetry from Ukraine, and numerous journals.
Olga Livshin is the author of A Life Replaced: Poems with Translations from Anna Akhmatova and Vladimir Gandelsman (Poets & Traitors Press, 2019). Her poems, essays, and translations appear in the Kenyon Review Online, Poetry International, Gyroscope, Mad Hatters' Review, and other journals. She lives outside Philadelphia and teaches children creative writing privately.